• Книги и статьи » Полезности » Оноре Домье – Ecce Homo

Оноре Домье – Ecce Homo

Запятые потом поправлю.

Давно восхищаюсь творчеством Оноре Домье, но редко мне удается объяснить, что именно я вижу на его картинах. Решил найти несколько времени, чтобы попробовать выразить свои чувства словами.

Я не художник и не искусствовед, я психолог и фотограф. Поэтому эмоциональная выразительность персонажей для меня значит так много. Выразительность в живописи для человеческих фигур основана на композиции, пластике и мимике. И именно лаконичная точность кисти Домье, доходящая до гротескности, а то и превосходящая ее, но однозначно и безупречно подающая настроение, характер, состояние, эмоцию видится мне той непревзойденной изобразительной максимой, что ставит этого художника выше других.

Для примера возьму известную картину Ecce Homo.

В сети можно найти три варианта репродукций: зелененькие, желтенькие и розовенькие. Мне не случилось видеть оригинал, но для разбора я поступил как фотограф: откорректировал кривые, как поступил бы с фотокадром, несмотря на то, что понимаю некорректность подобной операции в отношении живописи. Тем не менее получилось интересно, и я использую ниже некоторые особенности результата.

Сначала о жанре. Eccehomо – это собирательное название для картин христианской тематики, изображающих момент, когда Пилат представляет толпе Христа со словами «Се – человек». На латыни – Ecce homo (экце хомо). Традиционно на таком изображении должен быть, понятно, Иисус, обычно в терновом венке, обычно во власянице, обычно со связанными руками. И, разумеется, Пилат, обычно указывающий на Христа характерным жестом. Действие, как правило, происходит на балконе претории, иногда — в зале суда. Случаются вариации, типа тростникового жезла в руках Христа, и тому подобное, но нам сейчас интересно, что Оноре Домье исполнил традицонный, классический сюжет.

А вот само исполнение – абсолютно нетрадиционно. Сначала посмотрим, что у нас находится в точках композиционного центра, куда у нас в первую очередь упирается взгляд. И сразу же – неожиданность, В верхней точке находится веревка, связывающая руки Христа и выписанная четче и контрастнее любого другого элемента картины. А в нижней точке – профиль мужчины с сыном, обладателя единственного на всей картине нарисованного глаза. И этим глазом он смотрит не на Христа, и не на Пилата, а на сидящего у него на руках сына, который, в свою очередь, представляет собой одну из двух самых светлых фигур картины. Вторая – мальчик, зацепившийся за карниз (об этом позже).

Линия балкона отделяет классический сюжет от толпы, создавая этакую раскладушку: сверху – Сын Человеческий, а снизу, почти симметрично… Да тоже сын человеческий. И два скошенных вектора внимания: один – от Пилата к Христу, и второй – от отца к сыну. Первый вектор усилен и взглядами минимум четырех читаемых фигур в правом нижнем углу, и намеченными головами толпы в левом нижнем, которые, несмотря на едва понятные контуры, удивительным образом зримо обращены к происходящему на балконе. Да, собственно, а как же иначе? И даже еще одной, отдельно торчащей из толпы рукой с указательным пальцем, причем торчащий прямо из-за головы профиля мужчины с ребенком. И этот мужчина – единственный на всей картине (включая его собственного сына), кто смотрит не на балкон. Единственным, повторяю, глазом на всей картине. В центре композиции. На самом ближнем плане (за исключением повернутой к нам затылком фигуры).

Достанет ли теперь у кого духу предположить, что этот персонаж менее значим для сюжета Домье, чем Христос с Пилатом?

Давайте пройдемся по эмоциональным векторам.

Как и зачем смотрит мужчина на своего сына? Очевидно же, с заботой. Удобно? Хорошо видно? Интересно? Все нормально? Ребенку, конечно, же, удобно и интересно, а как же – у папы на руках, что-то вокруг шумно происходит, но что именно происходит, ему непонятно, в силу возраста, да и вопроса такого у него по той же причине попросту не возникает.  Чем-то похожую заботу проявляет и Пилат об Иисусе (обойду отношение Бога к своему сыну, просто отметим, что этот немаловажный момент тоже существует). Только там все наоборот – Иисус понимает происходящее куда лучше Пилата.

Вряд ли понятно происходящее и обладателю второй самой светлой фигуры на картине – мальчишке, лезущем на карниз. Им движет обычное мальчишеское любопытство: быть поближе к происходящему и ничего не упустить, что бы там ни происходило. Из этой, практически инстинктивной интенции вырастают фотографы-репортажники с основным навыком: находиться возможно ближе и направить объектив туда, где что-то происходит или вот-вот произойдет.

Кстати, самому художнику это толком не удалось. Он не пробился в центр толпы перед балконом, и теперь находится в не самом удачном месте – сбоку. В том числе и по этой причине и художник, и мужчина с ребенком, и мальчик на карнизе ощущают себя не участниками происходящего, а лишь наблюдателями. Пилат обращается не к ним, а к толпе ПЕРЕД балконом.

И как же Пилат взаимодействует с этой толпой? Все мы читали (или хотя бы заглядывали в) Писание, и помним, что он пытался спасти Христа. У него последний шанс волей толпы отменить казнь. И он энергично (посмотрите, какая целеустремленность, какое напряжение фигуры) старается донести до толпы свое желание. Но именно чрезмерная энергичность, зримое стремление соединить свои мысли с толпой, вонзить в нее свой вопрос, показывают и тщетность этих попыток, и даже то, что он и сам ее осознает. Да, он использует все свои таланты римского оратора, но уже видит, что всуе. И головой практически упирается в стену, в раму картины. Нет контакта.

А могло ли быть иначе?

Публичные казни с древних времен и практически до нового времени были одним из самых зрелищных развлечений публики, о чем весьма доходчиво писал Казанова в своих мемуарах. Палачи делали из казней целые шоу, в том числе распиная жертв в разнообразных, даже, страшно сказать, забавных позах на потеху публике. И публика, само собой, пришла за потехой, за спектаклем. И вопросы Пилата о том, не отпустить ли Христа, звучат для нее поддразниванием конферансье: «Вы хотите это увидеть? Вы точно хотите это увидеть? Тогде встречайте!». Праздник, понимаете, ли. Гулянья.

Именно поэтому три самые явные, самые обращающие на себя внимание фигуры – люди, которым вообще нет дела до того, кого и почему казнят, как и соображений о своем возможном участии в решении судеб. Это такая программа праздника. Они – вовсе не плохие люди. Они – просто люди.

Поэтому правая сторона картины, сторона власти, имеет явный пурпурный оттенок. Пурпур – цвет римской империи, императоров и сенаторов. А толпа – желтая. А самое желтое на картине – небо за головой Христа, и спины неразумных мальчиков. А самое пурпурное – фигура стражника, держащего конец веревки, связывающей руки Христа.

Вообще было бы интересно разобрать взаимоотношение композиционных делений картины «верх-низ», «право-лево», «пурпурное-желтое», овальность или спиральность размещения фигур, но, боюсь, это уже вне моих сил.

А что же Пилат? А он не то, чтобы прямо пурпурный, и не то, чтобы очень желтый. И даже совсем не справа. Он уже чувствует, что близится момент, когда ему придется отречься и от своей власти, и от толпы, как от двух сил, согласно волокущих непонятно кого на казнь. Умыть руки. Он уже повернут спиной ко всему.

И от всей власти как раз и остается самый пурпурный стражник, бичеватель, надзиратель и распинатель, проводник воли империи в жизнь, и именно его руками вершится казнь. Хотя, сами понимаете, стражник ничего не решает. Как, впрочем, и толпа. Как впрочем и Пилат. Как и сам Христос. Парадоксально, что эти двое, Пилат и Христос, единственные, понимающие смысл происходящего, никак не могут на это происходящее повлиять, несмотря на всю данную им обоим власть – земную и небесную. Скажем так, Пилат хочет, но не может, а Христос может, но не хочет. Есть, правда, еще один человек, который в принципе что-нибудь мог бы – стражник. Но ему и в голову такое не придет.

Христос и стражник, оба теоретически способные изменить ситуацию, связанные одной веревкой, этакой нитью судьбы, они и не собираются что-то менять или что-то решать, они готовы, они просто ждут. Смотрим на эту рифму, и вдруг обнаруживаем, что именно она, вместе с веревкой, о которой было сказано в начале, и образуют центр ожидания, пассивного напряжения, парадоксального своей безучастностью. Все остальное, их окружающее, не играет никакой роли. Да что там, и сами они, оба-два, тоже не играют никакой роли в этом спектакле, они – лишь объекты событий. Отсюда и скучающая безучастность, и некоторая расслабленность, и отсутствие прорисованных черт лица вообще. Между прочим, эти двое – верхний отрезок овала (ну, или спирали, но это надо отдельно осмысливать), соединяющего головы персонажей картины.

Об этом тоже пару слов. В классике картин eccehomo традиционно фокус внимания направлялся на переживания Христа, на его эмоции. Вкупе, впрочем, с Пилатом. Но вспомним: сам Иисус уже довольно давно знал, какая последовательность событий его ждет, он уже уверенно отказался от попыток что-то изменить, уже пережил свой страх, уже согласен с этой последовательностью, и бессмысленность усилий Пилата повлиять на происходящее для него еще более очевидна, чем для самого Пилата. Христос — не участник. Поэтому и изображен практически лишь одним силуэтом. С характерной, впрочем, для Домье точностью. Посмотрите: будь голова Христа наклонена чуть больше, и это читалось бы как скорбь или грусть. Будь поднята чуть выше – можно было бы интерпретировать как вызов или стойкость. Но здесь – ровно та необходимая безучастность, которая и позволяет нам считать с позы именно то, о чем я написал. 

И что меня поражает – то что все это, читаемое явно и весомо, исполнено нарочитой небрежности штриха, отсутствием деталей. А зачем они, детали? Разве могут они придать большую выразительность позе Пилата, например? Но посмотрите: при всей этой условности легко видится и анатомия руки Пилата, и анатомия руки мужчины с ребенком, и, что самое главное, их внутреннее состояние, обусловливающие и позу, и напряжение мышц, и положение тела. Вот, слева от ребенка торчит чья-то рука. С четырьмя пальцами (нет, я понимаю, что можно сложить пальцы так, что в таком ракурсе оно так и будет выглядеть, и это положение кисти даже будет естественным, но по факту-то...). И эмоциональная подача этой руки, несмотря на небрежность и, даже я сказал бы, кляксообразность, читается легко.

Как, ну скажите мне, как можно вот так вот взять, провести линию, и эта линия окажется насыщена характером, состоянием, настроением, эмоцией... нет, то есть с супрематистами я знаком, и Кандинского читал, но одно дело – представлять себе теоретическую возможность, и совсем другое – вот так вот, небрежным штрихом обозначить судьбу…

Я ничего не сказал о трех фигурах (точнее, головах) в правом нижнем углу. Это почти пятна. Но: я, как психолог, могу по каждому из этих пятен предположить и возраст, и темперамент, и некоторые особенности характера, и душевное состояние этих людей… Это поразительно.

Я изложил далеко не все, что вижу и чувствую, смотря на эту картину. Изложил лишь то, что сумел более-менее внятно выразить словами. Надеюсь, кому-нибудь это будет интересно или полезно.

Другие статьи на близкие темы